Крещение
Церковные записки
Мастерская
Владимир ВЕЛЬМОЖИН. Лида… Лидушка… Лидочка…
Двадцать восьмого августа матери моей, Лидии Ивановне ВЕЛЬМОЖИНОЙ, исполнится 80 лет. Никогда не писал я о ней – сегодня время.
– Мама, спина устала! – сказала Лида.
– Лидка, да у тебя и спины-то нет! Чему уставать-то? – ответила Варвара. – И они продолжили полоть картофельные борозды.
Варваре Родионовой, или, как зовут её в деревне Щелканке, что близ Переславля-Залесского, Варюшке, 33 года – Лиде ещё не исполнилось двенадцати. Идёт лето сорок третьего.
В феврале сорок второго Лидин отец Иван Родионов – мужик сильный и мастеровитый – погиб на фронте. В жестоких боях выпало ему воевать. В одном из них и погиб. Осталась его Варюшка вдовой с четырьмя девчонками. Старшая Лида – с тридцать первого, двойняшки Соня и Нюра – с тридцать девятого, да ещё меньшая из них – Клавдейка – родилась перед войной.
До того, как уйти воевать, успел Иван поставить новую избу. Всё в ней так уладил, хоть завидуй. Зерна, уходя на фронт, запас несколько мешков да ещё целую кучу в клетке. И не было у Варюшки жгучей печали, чем девок своих накормить.
С июля сорок первого, как ушёл Ваня страну свою и Варюшку свою с девчонками своими защищать, стала ждать его Варвара. Надеялась, вернётся. Не все же погибают. А Ваня… Он ведь силищи нескончаемой. Даст Бог, выживет.
Но Иван погиб. После победы много мужиков вернулось в родную Щелканку: и Ванин брат Василий, и сестрин муж Николай… А Иван полёг с тысячами других красноармейцев. И не осталось у Варюшки другой надежды, кроме как на себя.
Самое трудное время – когда корова ходит меж молок. Голодно становится: молочка-то нет. Варюшка говаривала: «Ох, девчонки! Первая болесть – хочется поесть». В один из дней она украдкой налила на колхозной ферме поллитровую бутылку молока и спрятала за пазуху. Девчонок поддержать. Особенно Клавдейку. Всё не ходит. Еда плохая, да и мало её, еды-то. А тут и вовсе слабеть стала.
Кто-то заметил, как Варя бутылку прятала, да и донёс на неё. Чуть до суда не дошло. Время военное. Но заступился дядя Фёдор: «Ей девок кормить нечем, а вы её поллитрой молока в преступницы записываете!..» Разрешилось.
В сорок третьем прислали Варюшке бригаду дорожников на постой. Они, намаявшись на работе, спали вповалку на полу.
Приобрела как-то Варя ведро керосину у проезжего шофёра. Разлила его по бутылкам, да не весь: бутылок не хватило. Часть так и оставила в ведре под лавкой.
Дома не было её. Колготилась на ферме. А кто-то из рабочих задел ведро с остатками керосина и опрокинул его. Разлился керосин по полу. Стали дорожники кумекать, как керосинный запах избыть. Одна посоветовала: «Давайте подожжём его, он выгорит – и всё». Так и сделали.
Огонь заполыхал с такой силой, что рабочие вмиг высыпали на улицу. И одиннадцатилетняя Лида с ними, и четырёхлетние Соня с Нюрой – тоже с ними. А Клавдейки-то и не хватились.
Сгорела Клавдейка – безвинное дитя. И долгие десятилетия всё снилась она Лиде. Придёт, улыбнётся – и уйдёт. Всю-то жизнь Лида сокрушённо молится за неё. Недавно перестала Клавдейка сниться – видно, простила.
Прибежала Варюшка с фермы. Заголосила. Да что сделаешь? Живой в огонь не войдёшь.
После пожара пошли девочки по деревне. Бабы глядели на их процессию и утирали слёзы. Лида – старшая – впереди, за ней две худых девочки Соня и Нюра. Подошли они к дому отцовой матери – бабки Олёны. А та на крыльце. Взглянула на них горестно и сказала: «К Маньке! Ступайте, девки, к Маньке».
Манька – это Марья Васильева, родная Варюшкина сестра. Жила она бедно. Двое сыновей было у неё в то время. Марья приняла погорельцев.
За столом поставили плошку бедняцких щей, дали по куску чёрного хлеба. Вдруг Нюрка отбросила хлеб и сказала: «Не хочу я вашего чёрного, у нас дома лепёшки есть!» И заплакали Варвара с Марьей, глядючи на Нюрку, жалеючи её, а с ней и Лиду с Соней, горюючи по Клавдейке.
Дощатый гробик, в который положили то, что осталось от Клавдейки, снесли на Пожарское кладбище, поставили крест над могилкой; и жизнь пошла далее.
Вскоре колхоз выделил Варюшке с девчонками избу не избу – старую избушку о двух окнах. С краю деревни. Варюшка перешла в неё. А переносить было нечего: всё сгорело. И стали жить-выживать они, все четыре.
В одну из военных зим Лида не училась – сидела дома: не во что было обуться. Учителя не приходили за ней. Так и шло. Потом стала она почтальонкой. Носила почту из Глебовского в Семендяйку и Щелканку. Четыре километра из Щелканки до Глебовского за почтой, потом три километра до Семендяйки (туда «Правду» надо было доставить двум партийным) и ещё три назад до Глебовского, а затем четыре километра до Щелканки. Они были совсем трудными. Сивая метель кружит, перевивает дорогу. Лида идёт, отмечает вехи: вот берёза, скоро будет мосток, а за мостком – недолго и до дому…
Война кончилась. Пересилили её мужики. И, кто жив остался, вернулись домой. А для Варюшки – всё по-прежнему: неподъёмная работа и вдовья кручина. Корове сена запасти на зиму: косить, валы бить, шевелить, грести, в копны складывать, а как высохло, беремя на плечи – и на сеновал одно за одним. Дров нарубить, привезти из лесу, напилить, наколоть, в поленницу сложить. Крышу соломенную подправить, чтобы не заливало. Огород, где картошка, свёкла, морковь да огурцы, содержать в пригляде. По воду на колодец ходить. Хлеб испечь, еду немудрящую сварить. И всё это помимо колхозной работы, за которую денег не давали – всё за палочки: поставит бригадир палочку в ведомости – значит, заработала трудодень, поставит другую – ещё трудодень.
Чтобы какую одежонку справить девчонкам, да и себе тоже, Варюшка копила сметану, сбивала масло, откидывала творог. Этих вкусностей сами не ели – в Москву возили на продажу.
В Медовый Спас, четырнадцатого августа сорок девятого года поехала Варюшка с щелкановскими бабами в Москву продавать сметану и творог. Отторговались. Возвращались домой в кузове грузовика. В селе Глебовском, за четыре километра до Щелканки, врезался их грузовик в километражный столбик. Все бабы удержались, а Варюшка – нет: перелетела она через борт и погибла.
Похоронили Варюшку рядом с Клавдейкой. Поставили на могиле крест; и жизнь пошла далее. Только остались Лида и её сестрёнки круглыми сиротами.
Нюрка и Сонька, пока мать была жива, нет-нет, да и пристанут к Лиде с дразнилкой, зачастят: «Лида – гнида! Лида – гнида!» А тут, как Варюшки не стало, услышали они взрослый разговор: «Девчонок-то надо в детдом отдать. Лидке их не поднять». Пустились Нюра с Соней в рёв: «Лида, Лидушка, Лидочка! Не отдавай нас в детдом! Мы будем слушаться! И делать будем… всё-всё, что скажешь!..» А у Лиды, хоть ещё не исполнилось ей восемнадцати, и мысли не было их куда-то отдавать.
Стали они, три, жить-выживать.
Зиму протянули кое-как. Пришло новое лето, уже без матери. Солома на крыше избушки отрухлявела. Как дождик, так всё годится: корыто, вёдра, банки, кринки, блюда. По всему полу наставят – воду собирают, чтобы в подполье не попала.
Лето пролетело, а дров-то на зиму запасти не догадались. И никто из мужиков (полдеревни родни) не кинул клич: дескать, давайте соберёмся нарубим девкам дров-то.
Дядя Федя сказал:
– Езжай, Лидка, в лес. Я тебе Чалдона запрягу. Ты его не гони – всё равно не побежит. Он, хоть и медлительный, а из любого сугроба вывезет.
И Лида, восемнадцатилетняя Лида, росточком метр пятьдесят, с десятилетними Нюрой и Соней поехала в лес. Нарубили возок ольшин, привезли – вот и дрова. Хоть сырые, греют плохо, но всё лучше, чем никаких.
Спать девочки укладывались на печку. Лида посерёдке – сестрёнки по бокам. Укроются тряпьишком – и до утра.
Утром вода в вёдрах замёрзшая. Худую избушку выдувало до минусового градуса. А зимы тогда были морозные, снежные. В иной день снегу наметало по самую крышу.
Голодно было. Так голодно, что однажды Лида даже слегла. Приехала врачиха, сказала: «Нет у неё никакой болезни, ей есть надо побольше».
А где она, еда-то? Зайдёт бабка Олёна, повздыхает, оставит две-три картофелины – вот и весь прикорм.
Соня и Нюра шли из Глебовского в Щелканку. Несли буханку хлеба. Соня пронесла полпути и говорит:
– Нюрк, теперь твоя очередь нести.
А Нюра упрямая была.
– Не понесу! – говорит.
– Тогда и я не понесу, – ответила Соня и положила буханку на обочину дороги.
Отошли девочки от своей буханки метров на двести. Нюрка продолжает упрямиться. Показалась машина. Шофёр глядь: буханка лежит. Остановился, взял и уехал.
Пришли сёстры домой. Ревмя ревут.
– Так и так. Прости нас, Лида!
А Лида только и ответила:
– Будем есть, что есть.
Налоги были в ту пору на всё. На корову – огромный налог. Нечем Лиде было его заплатить. И приехали налоговики описывать имущество.
Заглянули в сундук – там одна рухлядь. Такую выбросишь – никто не подберёт.
А Лиде почему-то было стыдно, что нечего им отдать.
Летом становилось полегче. На Буниху за земляникой пойдут. Варенье тогда не варили: сахару-то не было. Принесут – съедят. В Никулиху – по малину. В Обрамку – за орехами. Буниха, Никулиха, Обрамка – всё это щелкановские леса, исхоженные Лидой до кустика.
А юность брала своё. После работы на асфальто-бетонном заводе, куда Лида устроилась, после домашних дел, всё хотелось на круг, где молодёжь выходит подробить елецкого.
Гармонистом – Коля Вельможин, приезжий лихой парень из Тамбовской области. Если драка, Колю просить не надо – ввяжется. А на гармони своё «распрягу да выпрягу» мог. Выглядел он Лиду среди деревенских девушек. «Понравилась она мне», – сказал.
Бабка Олёна, прослышав, что сказал приезжий с Тамбовщины, заявила: «Наша-то красавица кому хошь понравится».
А Лида и впрямь стала девушкой привлекательной. Глаза несмелые, лицо премиленькое, фигурка ладная, ножки ровные…
Улестил её Николай – вышла она за него. А тому укореняться на переславской земле не захотелось. Ему бы избу подправить, крышу дранкой покрыть, дров нарубить, – а он всё вдаль глядит.
– Поедем, Лида, завербуемся на Север.
– Куда я девчонок-то дену? – отвечала Лида и добавляла: – Да и не хочу я из деревни. Здесь все свои.
Устроился Коля в Краснозаводске на работу. Каждый день домой не наездишься. Стал оставаться на неделю. В Щелканку – только в выходной. Пока там, в Краснозаводске, жил, подрался – получил год тюрьмы.
А уж сыну Вовке было два месяца.
Опять осталась Лида без подмоги.
Вовка её был спокойный мальчик. Носила его Лида по деревне в наряд: кто возьмёт. В обед прибежит проведать своего младенца, спросит:
– Тёть Нюш, как Вовка-то мой?
– Ой, Лидк, не знаю. Как посадила его в подушки, так и не подходила к нему. Молчит…
Прослышала Клавдия Харитонова из соседней деревни Климово о Лидиных мытарствах. Была она двоюродная Варюшкина сестра, а Лиде, значит, двоюродная тётка. В войну осталась Клавдия Ивановна вдовой с тремя сыновьями. С кем-то передала:
– Скажите Лиде, если она Вовку мне отдаст, то я его у ней возьму. А то надорвётся девка.
Лида плакала благодарная: нашлась же отзывчивая душа!
Поутру, укутав сына в рухлое одеяльце, свезла его в Климово. Сказала: «Это, сынок, Тётя». А вечером после работы прибежала узнать, как он там, у Тёти.
Входит в избу, а Вова её играет на кровати, матери не замечает.
– Тётя, что ты с ним сделала? Почему он не обращает на меня внимания?
– Не знаю, Лида. Может, ему у меня понравилось.
Так Вова и прижился у Харитоновых и до самой школы не знал, что он не Харитонов, а Вельможин.
Сестёр своих Лида определила в село Богородское резчицами. Стали они настоящими мастерицами знаменитой на весь мир борогодской игрушки.
Асфальтобетонный завод, на котором работала Лида, из Щелканки в 1956 году переехал в Щёлково – на Чкаловский поворот, где нынче памятник Герою Советского Союза Остапенко. Тогдашний Лидин начальник Власьев сказал: «Поедем, Лида, в Щёлково. Там будут у тебя другие возможности сына выучить». И Лида послушалась его.
Муж её Николай Вельможин непутёво прожил. Алименты присылал так редко и помалу (однажды пришёл квиток, в котором было означено 97 копеек), что и говорить не надо.
Раз один прислал Коля своему Вовке письмо. Тот учился уже в пятом классе и был поражён первыми четырьмя строчками стихотворения, написанного от имени отца.
Я чувствую, в очах родились слёзы вновь;
Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прошлых лет безумную любовь.
Далее было так:
Каков ты, сын, хочу увидеть я.
С малютки вырос ты, бесспорно.
Растёшь ты хулиган, а может, и покорный…
Наверно, ведь у вас своя семья.
Быть может, знать ты хочешь обо мне,
Тогда пиши – и я отвечу:
Ведь я всегда надеялся на нашу встречу
И часто видеть стал тебя во сне.
Позже, в восьмом классе, Вова первое четверостишие обнаружил в стихотворении Пушкина*).
И больше Коля о себе не напомнил. Так и сгинул где-то в безбрежье российском. А родина его – деревня Вельможка – почему-то зовёт к себе его сына, не узнавшего пронзительного слова папа.
Как-то учительница спросила:
– Володя, тебе, может, какая одежда нужна?
– Нет, у меня всё есть, – ответил мальчик.
Лида, узнав, что он отказался от помощи, заплакала:
– Зачем же ты, сынок, так ответил? Ведь тебе надеть нечего. Одно рваньё ушитое!..
Больше помощи никто никогда не предлагал.
Когда Вова пошёл во второй класс, посватал Лиду Валентин. Да за месяц до свадьбы задавило его машиной.
Лида ездила к его набожным родителям тёте Зине и дяде Мише всю жизнь, до самой их смерти, как невестка. И была там родная.
Когда Вова окончил восемь классов, Лиде сделал предложение чудесный мужчина Александр. Был он застенчив. Да и Лида не слыла нахалкой. На крылечке тёти Зининого дома позвал он её замуж. И Лида согласилась пойти за него, непьющего, некурящего, работящего.
Саша так разволновался, такой праздник ощутил в сердце, что не смог пережить его. Возвращаясь домой на своём мотоцикле и съезжая с шоссе, не затормозил – перевернулся и погиб.
С тех пор Лида никогда не помышляла ни о замужестве, ни о мужчине. Всю жизнь она молится Богу. Светло и просто. Она никогда не сидела на лавочке у подъезда. «Некогда лясы точить», – говорила. Растила огородную разность всякую.
Много лет пекла просфоры в Покровской церкви села Хомутова. И вот пришла к своему 80-летию. «Сынок! – не раз говорила она мне. – Ты в газете-то про меня не вздумай чего написать. Кто я такая, чтобы людей мной отвлекать?»
Милая Мама моя! Кланяюсь тебе до земли за великий подвиг твой человеческий, за благородное житие твоё, за молитвенное стояние твоё у Иверской Божией Матери во имя нашего спасения! В жизни твоей, тяжёлой и безыскусной, отразилась вся жизнь русского народа. А кручинная бабья доля запечатлелась в ней сгустком.
Спасибо тебе, Мама моя! За детство самое счастливое! За то, что трудолюбию учила, что от водки уберегла, мозги поставила в нужном направлении. За подмогу во взрослые года – ещё спасибо!
В Успенье Пресвятой Богородицы твой день рождения – всегда радостный для меня и четверых внуков твоих день. Склоняю голову, Мама, к натруженным рукам твоим и плачу благодарными, очистительными слезами.
Спасибо! Спасибо! За всё добро – спасибо!..
_____________________________________________________________
*) См. А.С. Пушкин, «Погасло дневное светило…», 1820 г.Прим. ред.
